“РЫЖАЯ“
− Господин Ходрик! Люди ждут!
− Что?.. Люди?.. Гидра их разрази! − послышалось из спальни. − Сейчас!
Шаркая, раздирая рот зевком, в гостиную вошел Ходрик. Его лицо − некогда молодое и цветущее − казалось таким же помятым, как и старая мантия, полы которой он запахивал дрожащими руками. Вытянутый, худой, как жердь, с болезненной синевой у глаз, он больше походил на измученного каторжника, чем на волшебника.
− Вам бы поберечься, господин, − сказал слуга, с присущим достоинством оттягивая подбородок. Он стоял у камина, выпрямившись ровно настолько, насколько ему позволял обтянутый суконной ливреей горб. − Вы опять весь вечер пили.
− Пил, но что с того? − Ходрик томно закатил глаза и приложил руку ко лбу. В его движениях, все еще женственно изящных, угадывался вчерашний щеголь и ловелас.
− Пил, буду пить, − продолжал он, − и сопьюсь к гидре! Может быть тогда там, во дворце, эта жестокая прелестница скажет обо мне: «Погиб поэт!» А?! Как тебе?!
Слуга молча поглядел на своего хозяина − то ли с укоризной, то ли с жалостью, то ли с тем и с другим.
− Так… Ладно! Люди, люди… − Будто очнувшись, Ходрик несколько мгновений судорожно озирался, а затем опустился в кресло посреди гостиной. Одну ногу в высоком сапоге он положил на другую − так, что полы мантии разошлись далеко в стороны. Поправив на голове засаленный чепец, он объявил: − Можешь впускать!
Людей оказалось как всегда много. Они входили в гостиную по одному − робко, вжав голову в плечи и не поднимая глаз. Казалось, сделай волшебник хоть одно резкое движение или скажи что-нибудь громко, они сорвутся с места и убегут. Ходрик, однако, был мягок и терпелив: знал, что в крае болот люди не привыкли к магии и боятся ее. Только отчаянная нужда или бессовестная корысть заставляли их приходить.
Мясник, обтирая шею платком, мямлил о молодой жене и о своих почтенных летах. Пальцем, надутым, как свиная сарделька, он тыкал себя в низ брюха. Тыкал и краснел, и мямлил все тише, пока не умолк. Ходрик ответил ему молчанием. Мясник рискнул поднять глаза: волшебник сидел, откинувшись в кресле и устремив мутный взгляд в сторону – на стол, запорошенный свитками.
− Господин, так вы… поможете? − В ожидании ответа мясник все усерднее тер шею.
− Что? – Ходрик рассеянно поглядел на него. – А! Да, конечно.
Он произнес нужное заклинание. Слово, пущенное с губ волшебника, блеклым огоньком пролетело по гостиной, осело на лбу мясника и растаяло. Тот поклонился, что-то бормоча о невыразимой признательности, и, опустив слуге на ладонь золотую монету, вышел.
Следом явилась вдова. Она то и дело затягивала сухонькое лицо черным платком. Глаза, меж тем, блестели задором и хитростью.
− Мне бы зелье, − сказала она, ломаясь, − приворотное.
− Кого же вы хотите здесь соблазнить? – спросил волшебник, протягивая руку к этажерке, стоявшей неподалеку.
− Да есть кого. – Вдова потупилась. Она затянула края платка так сильно, что на виду осталась только белая полоска лба.
Ходрик устало подал ей затертый флакон. Та схватила его, сунула слуге монету и бросилась бежать. У порога вдруг остановилась. Обернулась, впилась в волшебника зловеще-игривым взглядом и сказала: «Вы, господин, приходите ко мне завтра на чай. Гидрой клянусь, у меня такие лакомства, каких вы сроду не пробовали». Ходрик равнодушно отмахнулся и крикнул: «Следующий!»
Задев плечом убегающую вдову, в гостиную вошла девушка в походном костюме. Слегка выгнувшись, она держала в опущенных руках корзину со взъерошенной курицей.
− Нестись перестала! – крикнула девушка с порога и мотнула головой, отбрасывая за спину рыжую косу. – Поможете?
− Давайте ее сюда.
Вертя в руках корзину с больной курицей, Ходрик на мгновенье поднял глаза и спросил: «Вы не отсюда?»
− Проездом, – бросила рыжая. Она прошла мимо слуги, направляясь к столу, и в свете камина отчетливо проступила зелень ее глаз. – Мы с отцом кочующие торговцы, поэтому я здесь ненадолго. Вам, кстати, нужно что-нибудь? Ткани, специи? Может, клинки из Подгорья? Вино?
− Вино, − выдохнул Ходрик, возвращая курицу.
− Господин, но плата за дом… − начал было слуга, но замолчал, оборванный жестом хозяина.
− А это не вы ли пишете? – спросила девушка, кивая на свитки, раскиданные по столу.
− Я.
− О чем?
− О-о-о… − Ходрик прикрыл глаза. – О некогда могущественном волшебнике, павшем жертвою любви – той отравы, что снедает изнутри. Прекрасная, как сон, женщина овладела им всецело и выбросила, как безделицу. Несчастный любовник был изгнан на болота, лишь стоило атласным губкам шепнуть королю: «Он мне противен. Не послать ли его вон?» Но волшебник не сдался. Отринув все чувства, подавив все симпатии, он ушел в работу. Наживая богатство трудом и страданьем, он однажды возвысится над всеми, и слава о нем пролетит от края до края земли. А та, что была к нему жестока, скажет похолодевшими губами: «О, как я ошиблась! Вернись, любимый!» Но, окутанный тучами, волшебник молвит громогласное: «Нет!» Ведь любовь в нашем мире – лишь иллюзия любви настоящей. Это похоть. Это ложь и притворство!
− Ясно. – Девушка протянула слуге золотой. – Вздор.
− А?.. – Ходрик остановил на ней отрешенный взгляд.
− Вздор, − повторила та, вздернув узенький нос. – Волшебнику стоит проспаться и написать что-нибудь другое. – И, уходя: − Пришлите слугу на постоялый двор, если хотите вина.
Ходрик, сперва потрясенный, зарычал ей в спину: «Да что ты понимаешь?!», но его слова обрушились на закрывшуюся дверь.
Он долго не мог уснуть. Думал о рыжей гордячке, о безобразно вздернутом носе, о неприлично рыжей косе и оскорбительно зеленых глазах. Его, кажется, знобило и, не выдержав, он встал с постели и бросился в гостиную − к столу. Не отдавая себе отчета, Ходрик схватил перо и заскрипел им по пергаменту. Из слов рождался непокорный кочевой народ во главе с королевой, преисполненной красоты и достоинства. «Когда она запускает руку в волосы, − писал Ходрик, − те будто огненными лоскутами разлетаются в стороны. Когда она прикрывает глаза, − те будто двумя изумрудами сияют сквозь веки. Пораженный ее величием, могучий волшебник не в силах покинуть бивак гордого племени».
Перо упало на стол. Весь дрожа от волнения, Ходрик подошел к окну и с трудом открыл ставни. Втягивая грудью воздух болот, глядя на мерцающие луны, он думал о ней.